– его обитатель. Разговор с последним только-только начинал превращаться из натянутого в непринужденный, как появилось новое действующее лицо – получивший информацию от засекшей странный объект еще в воздухе части ПВО майор. “Взяв с собой вооруженного солдата, Гассиев выехал на задержание. Он предполагал, что в воздухе шпион” [3].

Гагарин, увидев, наконец, представителя госвласти, сделал все возможное, чтобы втолковать ему, кто он и в чем заключаются его неотложные нужды. В ответ на формальный рапорт Гассиев объяснил, что Гагарин теперь уже не старлей, а майор… Тот расплылся в улыбке, лед растаял, о шпионской версии было забыто; новые друзья обнялись и от избытка чувств расцеловались; замок гермошлема до крови расцарапал подбородок Ахмеда Гассиева.

По дороге к части ПВО, где был телефон, они успели поболтать. “– Осознал, что совершил? – Пока нет. – Утерли нос Америке? – Не говори. Здорово утерли” [2].

Мобильные политаналитики оказались очень близки к истине. “С точки зрения пропаганды, первый человек в космосе стоит, возможно, более ста дивизий или дюжины готовых взлететь по первому приказу межконтинентальных ракет”, – сопливилась “Нью-Йорк геральд трибюн” [24]. В тот же – и ряд следующих – день провел в Белом доме серию совещаний не кто иной, как президент Кеннеди. “«Если кто-нибудь может сказать мне, как их догнать. Давайте найдем кого-нибудь. Мне все равно, если он знает как, пусть это будет хоть сторож». Пристально поглядев на лица сидящих вокруг, президент добавил: «Нет ничего более важного». <…> Кеннеди испытывал во время встречи мучительную боль. Он… рухнул в кресло… постоянно ерошил волосы на голове, постукивал по зубам ногтями, совершал другие знакомые нам жесты, выдающие волнение”… [37].

Совершив контрольный звонок и поглядывая на часы – когда уже за ним пришлют вертолет, Гагарин избавился от скафандра, вручил эти самые часы – и заодно уж пистолет – на ответственное хранение Гассиеву, дал первый в жизни автограф (опять же Гассиеву, прямо в партбилете), отказался от рюмки “с дороги” и щедрого предложения покачать его, зато согласился сфотографироваться “с личным составом части и с ребятишками, детьми офицеров и сверхсрочников” [3].

Не менее драматично разворачивались события на месте посадки “Востока”. Одним из первых к обуглившемуся с одного бока шару на мотоцикле прорвался один из тех же механизаторов – А. С. Мишанин, который и раньше слыл “большим знатоком всяческих механизмов” [22]. Осуществив несанкционированное проникновение в недра секретного объекта, Мишанин быстро освоился внутри и принялся нажимать, как он выразился, “штыри” и кнопки. Приборы по инерции жужжали, щелкали и верещали, и даже транспарант “Приготовься: Катапульта!” продолжал тревожно мигать [24]. Несмотря на то, что главная цель беглой ревизии механизмов космического корабля была установить, “как они работают: доброкачественно или недоброкачественно” [22], наиболее острый интерес у него вызвал отдел с провизией. Золотистые тубы с разноцветными этикетками – соусы, пюре, супы – подействовали на исследователя настолько магнетически, что он не устоял перед искушением и принялся распихивать их по карманам и за голенище.

В этот момент снаружи постучали. То были хорошо знакомый читателю Гассиев, который уже отвез Гагарина в часть ПВО, и ракетчики из службы поиска.

На вопрос, кто он и что делает внутри, Мишанин не смутился и сообщил: “Я космонавт номер два”. Именно это прозвище впоследствии надолго прилипло к нему [22].

Гассиев запомнил внутри откусанное яблоко и карандаш на веревочке [23].

Шар простоял в поле больше суток. За это время его изрядно потрепали – на сувениры. Вывезли его со второй попытки, на большом вертолете, прикрепив к кольцу с цепями [26].

Тубы находчивый Мишанин принес домой и угостил детей; его не преследовали. Его коллег, однако ж, позарившихся на радиопередатчик и “лодку, мгновенно надувающуюся от маленького баллончика”, ждали неприятности. “Вскоре приехал хмурый капитан КГБ и сказал, что, если через полчаса НАЗ не принесут, он арестует все село. <…>

– Кажись, она рваная, – сказали похитители, но деревенское их лукавство не сработало – хмурый капитан молча бросил лодку в машину и уехал, не попрощавшись…” [24].

В Энгельсе, куда Гагарина доставил очередной летательный аппарат, к космонавту сразу приклеилась огромная толпа. Он получил свой первый букет – флору в пожарном порядке понадрали прямо из цветочных горшков; телеграмму от Хрущева (попавшую в Книгу рекордов Гиннесса как самую дорогую в мире – крайне многословную); выпил не то два стакана виноградного сока из баночки [45], не то бутылку лимонада [8]; съел яблоко; дал официальные показания про свои “три первых абсолютных мировых космических рекорда” (“рекорд продолжительности полета (108 минут), рекорд высоты полета (327,7 километра) и рекорд максимального груза, поднятого на эту высоту (4725 килограммов”) [5], доложил по телефону о выполнении задания главкому “Вершинину, Малиновскому, Брежневу и Хрущеву – именно в такой последовательности” [44].

Хрущев, надо отдать ему должное, сразу почуял главное: “Своим подвигом вы сделали себя бессмертным человеком” [47].

Несмотря на гагаринское заверение – “Вы правильно сказали, Никита Сергеевич, я чувствовал себя в космическом корабле хорошо, как дома” [47] – свидетели отметили, что в Энгельсе выглядел он неважно: “видно было по глазам, что он прошел очень серьезные испытания. <…> Улыбка довольно часто появлялась на его лице, но было ясно, что он внутренне волновался” [46]; “чувствовалось, что перегрузки для него не прошли даром: лицо у него было желтоватого цвета”; “какое-то серое, со щетиной”; “Гагарин старался держаться молодцом, но чувствовал он себя не очень хорошо. Его подташнивало, и он постоянно утирался платочком”; “очень удивленный и смущенный таким количеством народа, он постоянно потирал голову, приглаживая волосы”; “порой смотрел прямо перед собой и как будто ничего не видел” [8]; “выглядел сильно переутомленным” [53]; “голос был усталый. На минуту откинулся в кресле, закрыв глаза. Потом встрепенулся и сказал: – А вот Луну так и не удалось посмотреть. Но это не беда, посмотрю в следующий раз…” [24]. Врач Волович – который расщедрился и подарил Гагарину свой полярный меховой шлемофон; аксессуар через пару дней будет запечатлен на одной из самых “иконических” фотографий Гагарина – позже подтвердил, что космический полет вызвал у того огромную психическую нагрузку: “Жалоб было немного – на сильную потливость и небольшое чувство усталости” (“Полежать бы сейчас, отдохнуть. Ни есть, ни пить совсем не хочется”) [52]. Поразительно, что первый медосмотр удалось осуществить лишь через несколько часов после полета – в самолете Энгельс – Куйбышев.

Давление было “словно и в космос не летал” (“– А может, и правда не летал?” [52] – зловеще пошутил Гагарин, словно предчувствуя купание в океане не только человеческого обожания, но и недоверия) – но по дороге пульс космонавта несколько раз учащался. К самолету в Энгельсе им пришлось прорываться чуть ли не с боем; чтобы просто разглядеть Гагарина в “человеческом море” [16], фотограф вынужден был забираться на столб; потом это море опрокинуло заграждения аэродрома и хлынуло на пассажирскую стоянку [42].

В Куйбышеве космонавта встретили Каманин и Титов,